ЭМПИРИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ «ИДЕАЛЬНОГО ТИПА» ИСТОРИЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ В ПОЗИТИВИЗМЕ РУБЕЖА XIX-XX ВЕКОВ (Сердюк Т.Г.)

УДК 130.2

Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Алтайский государственный университет». Адрес: 656049, Россия. г. Барнаул. пр-т Ленина, 61а

кандидат философских наук, доцент кафедры социальной философии, онтологии и теории познания

Аннотация. Соотношение общего и индивидуального в исторической личности является острой методологической проблемой, которую на рубеже XIX-XX веков обозначили представители Баденской школы неокантианства. Проблема взаимодействия индивидуализации и идеализации в истории может быть решена посредством конструкта «идеальный тип», созданного Максом Вебером. Двойственный характер исторической личности обнаруживается достаточно зримо: реальной личности присущи и общие черты, свойственные всем людям, и специфические признаки, характерные для личности конкретной социальной группы. Особый интерес представляет использование исторических текстов позитивистами для обоснования собственной идеализации.

Ключевые слова: «идеальный тип», позитивизм, историческое познание, исторический тип, исторический образ, редукция

The empirical basis of the ideal type of the historical figure in positivism at the turn of XIX-XX centuries

Serdyuk T.G.

The Altay State University. 656049, Russia, Barnaul, 61A Lenin Avenue

Abstract. The correlation of the general and the individual in historical figure is an acute methodological problem, which at the turn of XIX-XX centuries was denoted by the representatives of the Baden school of neo-Kantianism. The problem of interaction of individualization and idealization in history can be solved by the construct “ideal type” created by Max Weber. The dual nature of the historical figure is found quite vividly: the real figure possesses the general features common for all people as well as specific features, which are typical for a person of a specific social group. The application of historical texts by positivists in order to substantiate their own idealization is of special interest.

Keywords: «ideal type», positivism, historical knowledge, historical type, historical image, the reduction.

Соотношение общего и индивидуального в исторической личности является острой методологической проблемой, которую на рубеже XIX-XX веков обозначили представители Баденской школы неокантианства. Проблема взаимодействия индивидуализации и идеализации в историописании может быть решена посредством веберовского конструкта «идеальный тип», в котором двойственный характер исторической личности обнаруживается достаточно зримо: реальной личности присущи и общие черты, свойственные всем людям, и специфические признаки, характерные для личности конкретной социальной группы, тем более, что М. Вебер утверждал реальность объекта именно в связи с отклонением от идеального типа. К числу общих свойств личности относятся способность к целеполаганию, способность быть субъектом, наличие идеалов и способность к их осуществлению. Ее частными свойствами являются соответственно: степень целерациональности в осуществляемых действиях, степень свободы и ответственности, принадлежность к определенной социальной группе. Это порождает проблему социального редукционизма. Понятие индивидуального фиксирует предположение, что данный феномен обладает определенным набором качеств, каким не обладает ни один другой. Оставаясь индивидуальностью, личность может являться репрезентативным историческим образом, таким образом, индивидуальное в истории оказывается не антиподом типического, а его составляющей.

Для конструирования идеального типа исторической личности необходимы некоторые процедуры, которые определили бы характер ее взаимодействия с социумом. Во-первых, анализ поведения личности с точки зрения ординарной и неординарной ситуации, выяснение роли стереотипов в ее действиях и степень соответствия норме, принятой в соответствующей социальной группе. Во-вторых, реконструкция истории самого индивида, чтобы определить степень репрезентативности личности как представителя данной эпохи. В-третьих, для цельности типического образа необходимо выяснить исторический потенциал тех типических черт, которые его образуют. Далее, одной из процедур является выяснение мотивации деятельности личности и, если личность активно действует в истории, необходимо определить мотивации, масштаб и характер последствий этой деятельности: «К оппозиции присоединялись все жаждавшие успеха и популярности таланты, как те, кому был закрыт доступ в замкнутый круг оптиматов или была невозможной быстрая карьера и те, которые пытались противопоставить свою популярность законам олигархической исключительности. Или те, более опасные, честолюбие которых ставило себе иные, более высокие цели. Например, оратор Марк Туллий Цицерон», – так характеризует мотивацию политической активности в Риме в середине I века до н.э. Т. Моммзен [9, 12]. Сторонники социального редукционизма выводят социальный тип личности из общих условий ее формирования . Эту точку зрения задолго до позитивистов отстаивал Г. Мабли: «Изобразив великую личность, пусть историк ни в коем случае не показывает мне такого героя, который бы не зависел от своего века или не имел бы никаких пороков. Это означало бы отсутствие всякого понятия о природе человека». [8, 207] Считается, что в случае, если Наполеон Бонапарт не совершил бы 18 брюмера переворот, его совершил бы какой-то другой генерал, а личность лишь инструмент в руках Исторической Закономерности. Но в любой личности есть нечто необъяснимое с точки зрения ее социализации, среды, исторического фона и т.д. Это и придает ей, по мнению Вебера, реалистичность и презентативность. Н. Кареев писал: «Нет настолько безличного индивидуума, чтобы он в своей деятельности был только пассивным орудием внешних влияний без всякой активной роли, только пассивным носителем общих свойств без малейшей особенности. Наивысшее свое выражение личностное начало получает в индивидуальной оригинальности, которое есть не что иное, как особенно самостоятельная и совершенно от других отличная внутренняя переработка личностью всех жизненных влияний». [4, 374-375] Индивидуальностью является историческая личность в тех поступках, которые обусловлены именно этими своеобразными особенностями ее характера. Когда личность пытаются редуцировать из исторических обстоятельств, рассматривая ее как пункт пересечения разных влияний среды, возникает вопрос: почему именно он, а не кто-то еще стал этим пунктом? Невозможно Петра заменить Федором, а Наполеона Баррасом, так как они влияли на историю именно специфическими чертами своего характера, выходящими за пределы «нормы». Особенные черты личности могут оттеняться не сами по себе, а в контексте с качествами окружающих: «Помпей, – отмечает Моммзен, – отличался осторожностью, граничащей с трусостью, он не обнаружил никаких особенных способностей. Пороки окружающих более, чем его собственные добродетели создали ему репутацию честности и бескорыстия» [9, 12] Подобная оценка уже признак вторичности, подчиненности этой личности историческим обстоятельствам.

Безусловно, чем ниже культурный уровень и несовершеннее социальная организация, чем меньше социальных лифтов и чем более замкнута элита, тем менее возможностей дается обществом его отдельным членам для их личного развития. Конечно, не следует каждому состоянию общества «приискивать представителя», как говорил Р. Виппер. Связывать действия заметной исторической личности как выразителя интересов времени и обосновывать это культурным материалом, свидетельствующим о жизни массы – означало бы смешение фактов совершенно различного уровня. Если великие люди ведут за собой время, в таком случае все подробности, касающиеся их среды и современного им быта являются в этой связи привеском, лишенным серьезного значения.  Личность, наделенная ярко выраженной индивидуальностью и силой воли, сама способна оказать влияние на ход исторических событий как в позитивную, так и в негативную сторону. Э. Бернгейм, оценивая внутреннюю политику западноевропейских монархий,  отмечал, что «Меттерних – типичнейший представитель старого режима, более 30 лет направлявший течение иностранной политики Европы по австрийскому консервативному руслу» [1, 89], а «Роберт Пиль – консерватор английского типа , сдерживавший, а не задерживавший проведение реформ» [1, 96]. При анализе исторической реальности и собственно исторических исследований необходимо  определиться в масштабах идеализации : типическое в массе и типическое в выдающихся исторических личностях не всегда совпадают. Даже с точки зрения историографии типические течения мысли и отношение к современным событиям иногда с большей чистотой сказываются в произведениях второстепенных авторов, стоящих на уровне эпохи, а не в оценках признанных авторов исторической личности, опережающей ее.

Личности, чтобы оставить в истории свое имя, необходимо действовать в реальной жизни наперекор сложившимся стереотипам поведения, но, к сожалению, это крайне редко отражалось в источниках. «Многое из того, что до конца средних веков выдавалось за биографию, было, собственно говоря, лишь историей эпохи, и биограф превозносил своего героя, нисколько не понимая его личность и не интересуясь ею» [8, 286]. В этом случае  писать биографию несложно: нужно лишь помнить, что одна  социальная группа имеет монополию на благородные поступки, другая составляет ей оппозицию, а каждое действие должно быть обставлено некоторыми типичными внешними проявлениями: «В ранние средние века король не считался милосердным, если он, совершая благотворительные дела не проливал слез; духовное лицо не признавалось скромным, если оно, получая повышение, не отклоняло от себя этой чести, проливая при этом обильные слезы, спасаясь даже бегством  или скрываясь; они весьма характерны для духовного типа эпохи; для людей X века немыслимо было представить себе нравственность без таких подробностей» [6, 286]. Поведение человека одновременно и многообразно, и подчиняется нормам, выработанным в обществе, и поэтому с неизбежностью во многих отношениях стандартно. С одной стороны, оно проявляется в разнообразии поведения, его вариативности. Именно эта сторона поведения имеется в виду, когда говорится об индивидуальных особенностях, своего рода стилистике поведения. С другой стороны, многообразие поведения не может быть беспредельным, иначе было бы невозможно общение людей. Чем сильнее стереотипы поведения, тем более легкой становится процедура идеализации, но затрудняется типизация, так в личности нивелируется индивидуальное, как атрибут типического. В традиционном обществе остаются нерегламентированными те фрагменты поведения, которые расцениваются как социально незначимые, именно здесь человек проявляется в своей индивидуальности и именно на микроисторическом уровне часто возникают яркие образы. «В Италии уже в X веке возникают личности, полагавшиеся исключительно на себя, личности, которые на тогдашнем севере Европы либо отсутствовали, либо никак себя не проявляли. В XIII веке Италия уже просто кишит такими личностями; запрет, налагавшийся на индивидуализм, здесь полностью попран. Никто не стесняется выделиться, броситься в глаза, быть иным, нежели все остальные» [2, 122 - 123]. Таким образом, с внешней стороны индивидуализм может стать типичной чертой времени, но при глубоком анализе обнаруживается, что чаще всего личность действует по заданным реальной жизнью вариантам, которые актуализируются под воздействием различных обстоятельств, которые в свою очередь внешне выглядят как случайность или как свободный выбор.

В исторических исследованиях роль стереотипов может быть достаточно активна: они часто предопределяют оценку события, но при этом и сами проявляют пластичность, могут неожиданно и радикально изменяться после «обработки» события общественным мнением. Интровертный, регулятивный характер стереотипов сближает их с понятием социальной нормы. Нормы могут пониматься как исторически сложившиеся правила поведения, и тогда они синонимичны стандартам поведения. Но в понятии нормы всегда содержится и оценочный смысл: с точки зрения нормы поступок может быть оценен как «плохой» или «хороший», «неправильный» и т.д. Между тем стереотипы поведения существуют не только для выражения нормы, ее соблюдения, но и для ее нарушений, то есть неправильное поведение тоже имеет свои стандарты. Поэтому не следует думать, что ориентация на нарушение нормы относится лишь к сфере индивидуального поведения. Целые слои и группы общества имели свои модели как «правильного» так и «неправильного» поведения, поэтому идею нормальности нужно отличать от идеи совершенства, подчеркивает Кареев: «Рабство и невежество народной массы было явлением вполне нормальным на протяжении всей истории человечества, но из этого не следует, что это явление…давало право говорить о совершенстве общества» [4, 34]. Когда используются подобные критерии, становится ясно, что «в каком бы смысле мы не брали понятие нормального…, мы будем одинаково применять свои нормы к рассмотрению отдельных предметов, фактов, событий, явлений» [4, 34, 36-37].

Иногда нетипическое событие или явление осознается всем обществом как единственно нормальное: «Гонзага в Мантуе отличались семейным согласием. В их доме давно не было тайных убийств, и они смело показывали народу своих покойников... [2, 49]». К этой же группе фрагментов относится цитата, заимствованная Буркхардтом из биографии Федериго Урбинского: «Сознавая свою полную безопасность в стране, где не было нищеты, ...он всегда ходит без свиты» [2, 52]. Общественный идеал нельзя однозначно определить как воплощение нормы. Средневековый идеал был целиком ориентирован на выполнение нормы: тот, кто пытался воплотить в себе некий идеал, не порывая с прежним, выглядел «странно»: например, это были «святые, которые не порывали с семейными и профессиональными обязательствами, поэтому терпели насмешки со стороны окружающих, как святая Елизавета Португальская или святая Геновефа, или ландграфиня Елена Тюрингенская» [8, 604]. Романтический тип поведения, напротив, стремился к уклонению от нормы. Тем не менее в них есть нечто общее: «В обоих случаях человек реализует не рутинную, «среднюю» норму поведения, обычную для данного времени и социума, а некоторую трудную и необычную, «странную» для других и требующую величайших усилий. Таким образом, инвариантом оказывается типологическая антитеза между поведением «обычным», навязанным данному человеку обязательной для всех нормой, и поведением «необычным», нарушающим норму ради какой-то иной, свободно избранной нормы. Их круг строго очерчен: индивид не может претендовать на нетипическое поведение «вдруг», он должен иметь на это право. Попытка юродивого весит себя «нормально» с точки зрения толпы, будет означать с той же точки зрения отклонение от «нормального поведения юродивого».

Поскольку исторический источник, как правило, содержит информацию о социально-значимых личностях, то исследователь получает ряд типических образов, иллюстрирующих историю правящего класса. Далеко не всякий исторический источник способен вызвать у исследователя представление об идеальном типе государственного человека через описание достоинств и недостатков конкретного человека: реалистичность и колорит типических образов в равной мере зависит и от индивидуальных свойств личности, и от личности историка, сохранившего сведения о ней. Например, как отмечал Дюби, хронист в «Хронике Ф-ра Салимбене де Адамо» сообщает: Филипп II «был человек хитрый, двуличный, алчный, сластолюбивый, лукавый, раздражительный. Это был в то же время человек блестящих достоинств, которыми он хотел выказать свою доброту и расположение, благосклонный, очаровательный, восхитительный, деятельный; он умел читать, писать, петь; …он был хорошо сложен, хотя и среднего роста. Я увидел его и тотчас полюбил». [3, 604] Автор мог бы перечислить еще столько же качеств Филиппа II, но зримого образа не возникает, так как он не акцентирует внимание на доминирующей     черте характера, не апеллирует к проявлениям характера короля в его конкретных поступках. Читатель не может понять: за что автор полюбил короля? Его черты характера отталкивающи, а все его достоинства сводятся к умению читать, писать и быть среднего роста. А между тем, даже краткая характеристика посредством апелляции к идеальному типу дает представление о личности: «Фридрих даже по своей внешности был настоящим сыном настоящей эпохи, у него не было импонирующего вида и героической фигуры старого императора салийского дома: изящный, среднего роста, он был типичным представителем рыцарского общества своего времени. По формам своего обращения с людьми и по свойствам характера он отвечал рыцарским идеалам второй половины XIII века; изящный, любезный, общительный, щедрый, обладавший честолюбием, решительный в совете и в деле, он мог бы служить образцом для героя романа Гартмана фон Ауе или Вольфрама Эшенбаха». [6, 88]… «И что за человек был Фридрих III? Фигура гунна с честным лицом американского чернокожего» [8, 620] Таким образом, сочетание разных уровней и форм идеализации в историческом исследовании делает образ более насыщенным, но не более объективным.

Любого государственного деятеля сравнивают с его предшественниками. Так как индивид в закрытом обществе в первую очередь принадлежал семье, то выявление типических черт, присущих семейному кругу, наиболее объективно, так как при жизни одного поколения можно наблюдать нескольких ее представителей, и типизация может быть не только диахронной, но и синхронной. При устоявшихся стереотипах восприятия окружающими известной семьи исторический образ может быть достаточно емким даже при прочтении такой лаконичной фразы: «Лоренцо как настоящий Медичи…» [2, 331] Какие черты, присущие его предшественникам, следовательно, читатель вправе распространить и на Лоренцо? Ф.Гвиччардини писал о Козимо Медичи: «Его считали очень мудрым человеком. Он был самым богатым частным лицом из всех живших в его эпоху. Он был чрезвычайно щедр, особенно в строительстве: возведенные на его средства здания отличались не только великолепием и огромными затратами, но и чувством вкуса (con somma intelligenzia). За огромную власть, за мудрость, за богатство и великодушие он приобрел такое уважение, какого со времени падения Рима и до наших дней не имел ни один частный гражданин» [11, 11-12]. Это – образ правителя, который соединил в себе черты «отца отечества» и гражданина. Гвиччардини не называет правление Козимо тиранией, возможно потому, что считает насилие, твердую волю правителя неизбежным атрибутом всякой политической власти, а возможно и потому, что идеологическое клише не позволило историку увидеть трансформацию республиканских порядков, начавшуюся при Козимо. Причина интереса к Лоренцо Медичи объясняется просто: «Поскольку Лоренцо столь возвысился, что никогда во Флоренции не было равного ему гражданина, и слава его была велика как при жизни, так и после смерти, я счел, что было бы не лишним... подробно описать его характер...» [11, 73-74]. У итальянцев отыскание типического в характерах замечательных людей становится господствующей традицией. Столь развитое чувство индивидуального может иметь лишь тот, кто сам обостренно ощущает собственную индивидуальность. Буркхардт говорит, что «личности итальянских государей настолько тщательно выработаны, высокозначащи и настолько характеристичны в отношении своих задач и своего положения, что моральная оценка становится затруднительной» [2, 26]. Давая эту оценку, он сам становится зависимым от нее: даже когда фигура политического деятеля более чем двусмысленна, он, отмахиваясь от типических характеристик образа, нивелирует его: «Лодовико Моро – совершеннейшая по своей характеристичности фигура князя того времени; и он являет собой некий продукт естества, к которому невозможно относиться лишь отрицательно. При всей безнравственности своих средств, он оставался совершенно наивен в их применении...» [2, 47]. Но он же вынужден признать, что характеристичность иногда носит и крайне негативный характер: «Полнейшее и поучительнейшее воплощение тирании XIV века мы, без сомнения, находим в Милане, в правление Висконти ... В той же мере проявилось в Бернабо несомненное фамильное сходство с самыми жестокими римскими императорами. Главной заботой была охота на кабанов...Подати собирались с помощью всех мыслимых притеснений. Были собраны про запас огромные сокровища... трепещущая челядь должна была кормить 5 тысяч его собак» [2, 22]. Необходимость быть объективным в своем исследовании, попытка придать иррациональному типическому образу стройность и рациональность, авторы оговаривают благоприятные условия при которых государственный деятель мог бы приблизиться к идеалу: «Король Сигизмунд был во всех отношениях живым воплощением наиболее ярких особенностей и свойств Люксембургского дома. Он до старости был расточителен, непостоянен в своих решениях и часто увлекался до легкомыслия минутным настроением. Но в решающую минуту он умел и действовать, и тогда у него не было недостатка в сознании величия своего положения; когда он был на троне, он умел отделываться от житейских слабостей. Когда он владел собой, у него были все свойства, необходимые для настоящего государя... Он был и красноречив, и мудр до тех пор, пока рассудок не покидал его, и он не погружался в омут легкомысленных любовных интриг» [8, 594].

Существует ли вообще в глазах подданных или последующих поколений идеальный правитель? Какими качествами он должен обладать? Что есть «государственный человек»? Апология образу государственного человека – характеристика Моммзеном Цезаря: «Цезарь был до мозга костей реалистом и человеком рассудка и все, что он делал, было проникнуто и поддержано той гениальной трезвостью, которая составляет его глубочайшую своеобразность. Ей он обязан своим умением жить действительностью; ей же своей способностью действовать во все время всей совокупностью своих сил, ей он обязан своей самостоятельностью, которая не давала взять над ним верх никакому любимцу. Из подобных задатков может сложиться только государственный человек. Цезарь и был с самой ранней молодости государственным человеком в полном смысле этого слова...Он был великим оратором, писателем, полководцем, но всем этим он стал только потому, что был в полном смысле слова государственным человеком» [9, 310-312]. Моммзен выделяет в качестве приоритетной черты характера рассудочность и реалистичность, которой, по его мнению, не хватало многим выдающимся   историческим деятелям, забывая о том, что Цезарю не хватило как раз этих качеств, чтобы адекватно оценить обстановку накануне мартовских ид. Республиканские традиции еще были слишком сильны в массах, и противники Цезаря сумели сыграть на этих настроениях. Цезарь как незаурядная личность, благодаря своей политической интуиции, уловил тенденции к разложению республики раньше, чем окружающие, мыслящие в границах политического опыта, но это было «типическое будущее», эволюцию которого форсировать нельзя.

Структурирование исторического процесса деятельностью тех исторических персонажей, которые оставили в нем свой индивидуальный отпечаток – устоявшийся методологический подход. В данном случае идеальный тип выполняет роль матрицы, на которую накладывается ряд индивидуализирующих характеристик. С точки зрения типического в истории нет незначительных событий: можно сказать, что все типическое является и все явления типичны.

Список литературы:

1. Бернгейм Э. Введение в историческую науку. СПб.: Вестник знания, 1908.˗ 69 с.
2. Буркхардт Я. Культура Италии в эпоху Возрождения. - М.: ИТРАДА, 1996. - 527 с.
3. Дюби Ж. Европа в средние века. - Смоленск.: Полиграмма, 1994. - 319 с.
4. Кареев Н.И. Задачи социологии и теории истории. Собр. соч. Т.1.- СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1911г. - 25˗73 стр.
5. Лакомб П. Социологические основы истории. - СПб.: Тип. Ф. Павленкова, 1895. - 354 с.
6. Лампрехт К. История германского народа. В 2-х т. Т. 2. М.: Изд-во Солдатенкова, 1894. - 656 с.
7. Ланглуа Ш., Сеньобос Ш. Введение в изучение истории. - СПб.: Изд-во О.Н. Поповой, 1899. - 275 с.
8. Мабли Г.-Б. де. Об изучении истории. - М.: Наука, 1993. - 414 с.
9. Моммзен Т. История Рима. В 3-х т. Т.3 - СПб.: Наука - Ювента, 1995. - 432 с.
10. Эйкен Г. История и системы средневекового миросозерцания. - СПб.: Тип. Акинфиева, 1907. - 732 с.
11. Guicciardini F. Stori fiorentine`dal 1378 al 1509. A cura di R.Palmarocchi.Bari, 1931, pp.11-12

References

1. Bernheim E. Vvedenie v istoricheskuju nauku [An introduction to the science of histori]. St. Petersburg, 1908. 69 p. (In Russ)
2. Burkhard J. Kul'tura Italii v jepohu Vozrozhdenija [Culture of Italy during the Renaissance]. Moscow, ITRADA, 1996. 527 p. (In Russ)
3. Duby G. Evropa v srednie veka [Europe in the Middle Ages]. Smolensk, Poligramma, 1994. 319 p. (In Russ)
4. Kareev N. Zadachi sociologii i teorii istorii [The task of sociology and theory of history]. Works, b.1, St.  Petersburg, 1908. pp. 25˗73 (In Russ)
5. Lacombe P. Sociologicheskie osnovy istorii [Sociological foundations of history]. St. Petersburg: F. Pavlenkova , 1895. 354 p. (In Russ)
6. Lamprecht C. Istorija germanskogo naroda [The history of the German people]. Moscow, 1894.b.1 (In Russ)
7. Langlois Sh, Sh Senobos. Vvedenie v izuchenie istorii [Introduction to the study of history]. St. Petersburg, 1899. 275 p. (In Russ)
8. Mably G.-B. de. Ob izuchenii istorii [On the study of history]. Moscow, Nauka Publ., 1993. 414 p. (In Russ)
9. Mommsen T. Istorija Rima [History of Rome]. St. Petersburg: Nauka-Uventa, 1995. b.3. 432 p. (In Russ)
10. Aiken G. Istorija i sistemy srednevekovogo mirosozercanija [History and system of the mediaval world view]. St. Petersburg, 1907. 732 p. (In Russ)
11. Guicciardini F. [History of Florence from 1378 to 1509]. Bari, 1931 , pp.11-12