ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ И ИСТОРИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ: ПРОБЛЕМА СООТНОШЕНИЯ Сыров В.Н.

УДК 177

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ И ИСТОРИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ: ПРОБЛЕМА СООТНОШЕНИЯ

Сыров В.Н.

Федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования «Национальный исследовательский Томский государственный университет», д. филос. н., профессор, заведующий кафедрой социальной философии, онтологии и теории познания философского факультета.

Статья подготовлена при финансовой поддержке гранта РФФИ № 18-011-00658 «Травмы исторической памяти в сетевом обществе: медиарепрезентации, социальные риски и стратегии детравматизации»

Вопрос о соотношении памяти и исторического знания кажется вполне решенным, но, похоже, что актуализация темы памяти снова сместила его с периферии исследовательского интереса в центр. Причина в том, какие социально-культурные функции памяти и знанию отводятся исследовательским сообществом, да и общественностью в целом, и в состоянии ли они эти функции выполнять. Как отмечает Джеффри Олик, «можно привести убедительные аргументы в  пользу       того, что коллективная память играет важную роль в политике и общественной жизни. Подобные заявления стали общим местом в научных и политических рассуждениях: фотографии вьетнамской войны ограничивают общественную поддержку военных действий Америки, память о периоде нацизма ограничивает германскую внешнюю и внутреннюю политику, воспоминания о диктатуре формируют деятельность переходных и постпереходных режимов Восточной Европы и Латинской Америки, Уотергейт постоянно упоминается в ходе всех политических скандалов в Вашингтоне» [1. С. 22]. Такое положение дел может создать иллюзию, что память всегда является формой позитивного сопротивления официальным нарративам, а потому сохраняет свое значение.

Поэтому представляется необходимым рассмотреть, какие формы их соотношения и взаимодействия стоит считать оправданными. Полагаем, что проблема здесь не только в осознании многообразия форм памяти и невозможности их упаковки в оппозицию положительное/отрицательное, а еще и в том, что память современного человека претерпела весьма существенные изменения. Тот же Олик подчеркивает, что «память - это не вещь и не предмет. Память — это непрерывный процесс. Поэтому нам следует перестать говорить о памяти, необходимо относиться к ней как процессу «памятования» [1. С. 14]. Помимо прочего, это высказывание означает, что память находится в процессе постоянного своего переформирования. Как это сказывается на тех или иных формах памяти?

Очевидно, конечно, и в недавних дискуссиях в отечественной литературе неоднократно подчеркивалось, что память не может быть редуцирована к двум противоположно направленным потокам: сверху вниз или снизу вверх. Но тезис о разнообразии ее форм обусловлен не только многообразием ее носителей (региональных, этнических, гендерных, возрастных и т.д.). Есть и другие способы дифференциации. Как известно, Ян Ассман предлагал различать коммуникативную и культурную память. «Коммуникативная память охватывает воспоминания, которые связаны с недавним прошлым. Это те воспоминания, которые человек разделяет со своими современниками. Типичный случай — память поколения. Ее группа приобретает исторически. Эта память возникает во времени и проходит вместе с ним, точнее, со своими носителями» [2. С. 52]. В то время как «культурная память направлена на фиксированные моменты в прошлом. В ней прошлое также не может сохраняться как таковое. Прошлое скорее сворачивается здесь в символические фигуры, к которым прикрепляется воспоминание» [2. С. 54].

Также довольно распространенным является подход, различающий индивидуальную и коллективную память. При этом подчеркивается, что коллективная память не сводится к сумме индивидуальных памятей [3. Р. 41-60]. Хотя есть категоричная позиция, отрицающая эвристичность выделения коллективной памяти. Понятно, что аргументация в оправдание коллективной памяти должна основываться не на поиске доказательств ее существования, а на прояснении сути и пользе применения данного концепта.

Все эти и иные формы различения имеют право на существование и, видимо, сохраняют свою функциональность. Но проблема в том, что к настоящему времени ни та, ни другая ни какая либо иная форма памяти не могут считаться продуктом деятельности ее сугубо внутренних механизмов, подразумевая под ними представление о том, что некто нечто воспринял, потом воспроизводит воспринятое в памяти и транслирует далее (потомкам к примеру) свои воспоминания. Говоря иначе, никто не может поручиться, что его память и даже личные воспоминания не сформировались или трансформировались под влиянием СМИ и других источников информации и не содержат, так сказать, «имплантов».

Конечно, содержание коммуникативной и индивидуальной памяти сохраняет и, видимо, будет сохранять связь с непосредственной фиксацией тех или иных событий особенно в том, что касается недавнего прошлого. Часто они могут носить весьма травматический характер. Но травматический опыт, как принято отмечать в литературе, представляет собой скорее разрыв в воспоминаниях. Тогда нарративизация и историзация такого прошлого предстают одними из способов проработки травмы. Что же касается коллективной, а тем более культурной памяти, связанной с более отдаленным прошлым или с объектами, ускользающими от прямого восприятия, то ее формирование к настоящему времени либо уже далеко от трансляции устной традиции и непосредственной передачи такого исторического опыта от поколения к поколению либо уже не сводится к данным инструментам.

Данный язык описания, явно или неявно разделяющий содержание памяти на аутентичное и привнесенное, конечно, может внушать иллюзию, что можно каким-то чудесным образом освободиться от привнесенного и вернуть чистоту воспоминаний. Но полагаем, что реакция на сложившееся положение дел должна принять другое направление. В свете признания множества источников, а именно доминирования роли среднего и высшего образования и СМИ в формировании современной памяти, стоит отталкиваться от принятия этих способов заполнения памяти, а не пытаться восстановить, так сказать, «аутентичность» памятования.

Это означает, во-первых, необходимость пересмотреть устоявшиеся представления о различии знания и памяти. Можно согласиться с тезисами Дарьи Хлевнюк, что «историческое знание — это факты, полученные в результате научного исследования, обычно профессиональными историками. Коллективная память — это набор нарративов, многие из которых мифологичны; практик коммеморации и материальных и нематериальных объектов, связанных с этими нарративами. Коллективная память производится акторами памяти, которые могут быть профессиональными историками, а могут не быть, могут иметь историческое образование, а могут не иметь. Так как это не знание, которое получается в результате научного исследования, конкретные навыки и образование акторов памяти второстепенны» [4. С. 73]. Но уже такой подход делает трудно различимыми суждения о том, что человек знает и что он помнит, особенно если доминирующей в содержании так или иначе становится информация, по происхождению произведенная профессиональным сообществом, хотя и доставшаяся потребителю весьма опосредованно (через СМИ, к примеру). По сути, единственными критериями различия между ними становятся способ и цель получения (потребителем).

Но более важно, а это, во-вторых, чем должно определяться их соотношение. Как отметил историк Фредерико Финкельштейн в диалоге с известным психоаналитиком Дори Лауб, обычно история и память представляются отделенными друг от друга, а в традиции, берущей начало с работ Пьера Нора, память рассматривается как один из объектов исторического исследования [5. Р. 50-51]. Поэтому наиболее распространенной позицией является представление об отделенности друг от друга истории и памяти. Сам Финкельштейн полагает, что по отношению к травматическим событиям недавнего прошлого такое понимание требует изменения, а именно их комбинирования в «продолжающемся процессе интерпретации и памятования» [5. Р. 51]. Вариант такого согласования предлагает американский исследователь Майкл Ротберг, когда утверждает, что «память о Холокосте не только служила средством, с помощью которого были сформулированы другие истории страданий, но и появление самой памяти о Холокосте с самого начала определялось историями рабства, колониализма и деколонизации, которые, как могло показаться, на первый взгляд, не имеют к этому никакого отношения» [6. Р. 176].  

Турецкая исследовательница Дилек Ожан Коджак в обзоре современных концепций памяти отмечает подход, который строится на тезисе о конце истории и начале памяти. Утверждается, что память более мобильна и пластична. В этой связи автор приводит показательную идею исследовательницы из Франкфурта Астрид Эрл о двух типах памяти, выделяемых на основании их направленности: ретроспективно ориентированная, а потому ностальгически нагруженная, социально непродуктивная, и перспективно ориентированная, которая ставит на передний план этические аспекты памяти. Первый тип памяти, по мнению Эрлл, связан с эпистемологией исторического знания [7. Р. 3].

Более категоричную позицию занимает Патрик Хаттон, утверждающий, что сама «история является искусством памяти» [8. С. 23], просто «укорененность современной историографии в памяти была часто скрыта за фасадом научной объективности» [8. С. 26]. Хаттон полагает, что даже сегодня «историю лучше всего воспринимать как искусство памяти». Поэтому «недостаточно описать прошлое через его репрезентации, так как такой подход предполагает отчужденность от живых переживаний, которые память несет с собой в настоящее». [8. С. 30].

Видимо можно согласиться с ним в том, что и по сей день проблема истории зачастую остается «проблемой политики коммеморации, то есть, проблемой идентификации и описания тех событий, идей или личностей прежнего времени, которые избираются посредниками власти для хранения в памяти» [8. С. 30]. Но, во-первых, встает вопрос, всегда ли такая политика памяти негативна, а любое сопротивление ей - позитивно. Во-вторых, действительно ли «прошлое, как оно когда-то переживалось, а не как впоследствии использовалось, является той стороной памяти, которую мы должны стремиться восстановить» [8. С. 30-31]. Говоря иначе, это вопрос о том, какие функции выполняют и должны выполнять память о прошлом и история, в частности, действительно ли предметом истории должно быть воспроизведение прошлого в том виде, в каком его воспринимали современники. В-третьих, тезис Хаттона подразумевает актуализацию вопроса о том, сохраняет ли работа историка те же сущностные черты, что характерны для работы памяти.

Что касается первого вопроса, то ответ кажется очевидным. Находит он свое выражение в идее «этики памяти». Как и всякая этика, она может и должна говорить о должном, а не о сущем. Иначе говоря, речь должна идти о том, что из прошлого надлежит помнить и, соответственно, какие обязательства должен взять на себя помнящий и запоминающий. Вопрос об основаниях таких обязательств – это отдельный вопрос, но, тем не менее, можно предположить, что идею уважения к достоинству личности, можно рассматривать как предпочтительное основание для этики памяти и опирающейся на нее политики памяти. Но, конечно, если принимать весьма распространенный в литературе тезис о сохраняющейся этноцентричности официальных историй, то суждение Хаттона о том, что история сохраняет черты памяти, выглядит вполне правомерным.

Во-вторых, как ни странно, но представляется, что современное положение дел возрождает старый позитивистский тезис о предпочтительности научного знания как условия формирования и заполнения памяти (хотя метафора заполнения не совсем удачна), ну или продукции, создаваемой профессиональным сообществом. Ведь если память современного человека складывается из микширования разнообразных источников, то вполне правомерно говорить об их явной или неявной конкуренции и отдавать приоритет весьма определенному поставщику информации. Проговорим еще раз эту мысль. Настолько, насколько память современного человека определяется форматами, технологиями и продукцией современной культуры, грань между тем, что мы знаем и что мы помним, если не стирается, то смещается в сторону вопроса о том, что из воспринятого нами из разнообразных источников информации о прошлом, мы помним, почему и что надлежит помнить. Если это так, то вопрос о функциях так сформированной памяти и о сущности работы историка как основного поставщика материала для нее снова выходит на первый план.

В-третьих, хотя и в обсуждении темы соотношения истории и памяти сохраняется красивая метафора, что история – это память человечества,  но для современного исследователя вполне очевидно, что историки зачастую пишут о том, что никогда не имело и не могло иметь места в памяти и пишут на основании того, что никакая память никогда не фиксировала просто потому, что сохранение такого материала находится не в ее компетенции. Поэтому, если, конечно, в соотношении истории и памяти исходить из профессиональных требований, предъявляемых к историческому знанию, то расстановка приоритетов кажется очевидной, да и их противопоставление кажется отзвуком прошлого, если говорить о доминировании современных источников формирования памяти.

Однако поиск ответа усложняется, если отталкиваться не от требуемой нормы, а от, так сказать, «реального положения дел».  Оно заключается в том, что само профессиональное сообщество отнюдь не является монолитным, а в определенных социально-культурных обстоятельствах, даже расколотым. В такой ситуации память выглядит вполне весомой альтернативой особенно официальным версиям или просто стереотипам, которых с избытком в любом профессиональном сообществе. Примером реализации такого положения дел можно считать участие обычных граждан в распространении и концентрации альтернативных нарративов и воспоминаний о прошлом против официальной версии «Великого голода» в период с 1959 по 1961 годы в КНР, долгое время остававшегося политическим табу. Дебаты разгорелись на одном из наиболее популярных сайтов Sina Weibo, и, как отмечают авторы, сайт предстал сферой, которая, с одной стороны, обеспечила своим пользователям возможность участия в обсуждении этого памятного события и тем самым актуализировала его значимость, а с другой стороны, создала возможность поделиться своими травматическими воспоминаниями и опытом, выстроив основания для обобщения и объединения коллективных воспоминаний [9. Р. 48].

Но здесь, как представляется, следует учитывать ряд обстоятельств. Во-первых, о памяти как альтернативе, сформированной воспоминаниями очевидцев или передаваемой от поколения к поколению с помощью таких воспоминаний, возможно говорить лишь в том, что касается недавней истории. Во-вторых, следует учитывать, что вопрос о памяти может быть подменен вопросом об исторических изысканиях, создаваемых вне рамок профессионального сообщества, или мнениях о прошлом, циркулирующих в обыденном сознании (теории заговора, к примеру). Наконец, следует помнить, что память не всегда носит продуктивный характер. Характерным примером может служить все усиливающаяся ностальгия по советским временам, которая находит свое отражение в социальных сетях и уже обросла целым набором стереотипов. С этой стороны память скорее стоит считать объектом исторического анализа или фактором сопротивления истории, транслируемой в общественное сознание.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Олик Дж. Коллективная память: две культуры // Историческая экспертиза. - 2018. - №4. - С.22-49.
2. Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. - М.: Языки славянской культуры, 2004. - 368 с.
3. Anastasio T., Ehrenberger K.., Watson P., Zhang W. Individual and collective memory consolidation: Analogous processes on different levels. - MIT Press, 2012. - 300 p.
4. Хлевнюк Д.О. Отзыв на дискуссию вокруг отчета по исследованию в рамках доклада «Какое прошлое нужно будущему России?» // Историческая экспертиза. - 2017. - №3. - С.72-75.
5. Laub D., Finchelstein F. Memory and History from Past to Future: A Dialogue with Dori Laub on Trauma and Testimony // Memory and the Future: Transnational Politics, Ethics and Society / Ed. by Y. Gutman, A.D. Brown, A. Sodaro. - Palgrave Macmillan, 2010. - P.50-65.
6. Rothberg M. Multidirectional Memory // Témoigner. Entre histoire et mémoire. Revue pluridisciplinaire de la Fondation Auschwitz. - №19. - 2014. - P. 176.
7. Koçak D. Ö. Collective Memory and Digital Practices of Remembrance // Handbuch Soziale Praktiken und Digitale Alltagswelten / ed. by Heidrun Friese, Gala Rebane, Marcus Nolden, Miriam Schreiter. - Springer VS. Wiesbaden, 2020. - Р.55-66.
8. Хаттон П.Х. История как искусство памяти. - СПб.: Издательство «Владимир Даль», 2004. - 423 с.
9. Hui Zhao, Jun Liu. Social Media and Collective Remembrance. The debate over China’s Great Famine on weibo // China Perspectives [Online]. - № 1. - 2015. - Р.41-48.